Осень


Холодало. В окна с хрустальным мяуканьем рвался ветер.
Монахи хотели забрать рояль с холма в храм, чтоб не потрескался, но утюги сказали, что сами позаботятся о нем.


Я вышел во двор храма. В двух шагах от меня неохотно шевелилось серое море. Мимо пролетела стайка шестеренок с крыльями из осенних листьев. Проследив за их полетом, я увидел наших, созерцающих стеклянную башню с колоколом, выброшенную на берег чайками.
Тут ко мне подковылял старый утюг, которого Курящий Облако летом раскрасил радугой. Курьезное создание, отдуваясь, написало вилкой на песке сообщение, из которого в принципе можно было понять, что меня посылают в город купить расческу настоятелю. Настоятель был лыс, то есть его волосы росли внутрь головы, и расчесывать их было необходимо.
Дорога в город в тот раз пролегала по воздуху, то есть идти надо было идти по верхушкам елок. Я очень люблю этот путь, особенно осенью, когда в верхних ветвях деревьев застревают осколки голубого неба, которое потрескалось из - за холода. Когда я пришел в город, то первым делом направился в домик косой старушки, у которой один глаз всегда смотрел на небо, благодаря чему она исполняла роль метеоролога. От нее, впрочем, можно было получить и любую другую информацию, главное - знать подход.
Сложность состояла в том, что подход каждый день был новый. Надо было догадываться.
Сегодня она не копалась в огороде, как обычно. Я вошел в дом. Ката сидела на древнем комоде темного дерева, и что-то вязала. Один ее глаз считал петли, другой уставился на меня. Я сделал первое, что пришло в голову - подошел к стене, снял с нее однострунную арфу - это была дощечка со множеством хаотично вбитых штырьков, струна была закольцована и зацеплена за штырьки. Секрет игры на этой арфе состоял в том, что при ударе об один участок струны, менялась настройка всей системы. Я что-то сыграл. Ката кивнула.
У ее рук собралось облако. Или белый лист бумаги? Во всяком случае, это было нечто белое и туманное. Ката написала на нем уравнение Шейдингера и простейший вид зависимости Бормана-Керни. Комод пару раз ей подсказал. Большими ножницами она разрезала облако на много частей. Сложила их в морщинистую ладонь и дунула.

Всю обратную дорогу я думал - почему же расческа получилась деревянной? Впрочем, я был монахом уже десять лет, и почти отучился мыслить логически. Небо становилось все темнее, и в нем была разлита безграничная холодная свобода. Воздух снова стал чужд легким, и можно было проследить путь почти каждой частицы воздуха в своей крови. Мир стал жестче, но не так, как весной. Весной … весной мир обычно становится гладким, но с острыми зазубринами. И еще - он тянется к тебе, хочет воткнуться.. сейчас мир был серо-синим, шершавым, твердым и не имел ко мне никакого отношения.

На подходе к монастырю я услышал странные гулкие и прерывистые звуки, как будто кто-то ради шутки записал долгий голос колокола, закольцевал пленку и смикшировал, сделав этот звук чем-то вроде неритмичного постукивания. На старой колокольне, на самом верху, под маленьким колоколом, сидел настоятель и от нечего делать матерился морзянкой, кидая вниз, на средний колокол, кирпичное крошево и камешки. Расческе он обрадовался, немедленно ее применил, да так, что избавился от внутренних волос вовсе. Впрочем, снаружи они тоже не вылезли.

Мыслей не осталось.

Стало почти совсем темно. И тогда мы нарисовали звездное небо на внутренней стороне крышки рояля. Созвездия мы придумали сами.
Утра не было. Была - осень.

Home

Hosted by uCoz